ЧТО ЕСТЬ ПРЕДМЕТ ФИЗИКИ?
Физикой я профессионально занимался более тридцати лет. Вроде бы, не совсем безуспешно. И хоть было мне то в удовольствие, однажды возник у меня вопрос: соответствует ли название этой науки ее настоящей сути? Неужто и вправду она постигает истину о природе? Свое сомнение на этот счет отношу и к другим «естественным» наукам, поскольку на физику они методологически ориентируются как на образец научности.
Нет, не о том речь, что занятия физикой — чьи бы то ни было — совершенно зряшные. Я ведь не утверждаю, что она вообще никакой истины не познает. А только сомневаюсь, что «добытая» ею истина — о природе. Cклоняюсь даже к тому, что она о чем-то сверхприродном, т.е. настоящий предмет физики мета-физичен.
Счастливым поводом высказать свои соображения на этот счет стала для меня статья астрофизика В.М. Липунова “Научно открываемый Бог”1. В кратком (и, что поделаешь, огрубленном) пересказе речь идет о следующем.
1. Вселенная, при всей ее бесконечности, вполне “укладывается” в относительно небольшой перечень тех схем, какими издавна располагает наука.
2. Поскольку Вселенная, согласно показаниям астрофизики, изотропна, в ней должно быть немало популяций вроде человеческой — вопреки тому, гипотетические “братья по разуму” не отзываются на сигналы, посланные с Земли.
То и другое М.В. Липунова наводит на мысль, что Вселенная подвластна некой внеположной ей воле. Субъект этой воли, во-первых, для носителей разума выделил в мироздании одно-единственное место. И он же, во-вторых, усилиям научного разума всемерно споспешествует, всячески подстраивает объективный мир под его привычки.
Свою гипотезу Липунов предлагает как подлежащую обсуждению проблему — на то он и ученый, чтобы ее не выдавать за бесспорную истину. Мне же куда более проблематичной кажется как раз та ее предпосылка, что для автора, похоже, сама собой разумеется: наукой действительно познается сущий мир — именно тот, что гипотетическим богом якобы устроен по меркам научного разума. А поскольку у последнего, повторю, набор схем/алгоритмов довольно-таки беден, мир этот Липунову кажется на удивление скучным. Понятно тогда, почему бога, наукой “заподозренного” (словечко из статьи) ему как верующему противно отождествлять с Творцом, сказывающем о Себе в Книге.
Так что же это за бог? Выскажу “встречную” гипотезу: субъект, всемерно споспешествующий усилиям научного разума, есть не кто иной, как сам этот разум! А коль оно так, то позволительно усомниться насчет гносеологической эффективности этих самых усилий. Стало быть, и насчет тождественности миру Божьему того объекта, что на уважаемого исследователя наводит скуку. В комментарии к статье он ее сравнивает с тем разочарованием, какое испытал бы, если бы обещали его угостить изысканной снедью, а на деле выставили перед ним салат “оливье” да селедку под шубой. Но в том и дело, что будь на столе хоть черепаший суп и настоящий, французский “оливье”, который из рябчиков с омарами, — научный разум все равно им придаст вид и вкус плебейской стряпни. Таков уж он по самой своей сути. В ней коренится, полагаю, и его неспособность к самоузнаванию. Суть же его, как известно, методичность. К этому общеизвестному от себя добавлю: это разум, свой предмет ассимилирующий методом — стало быть, самим собою — настолько, что в его “в свете” тот “выглядит” неотличимым от него самого. Нет, конечно, физик их различает — поскольку располагает, помимо научного разума, еще и просто человеческим. Да только само научное дело его вынуждает объект редуцировать к методу. У основателей квантовой физики умы сильны были, помимо всего прочего, иммунитетом к профессиональному кретинизму. Быть может, благодаря тому неизбежность такой редукции они-то первыми и осознали.
Но ведь объект напрямую, вроде бы, “дан” физику (химику, биологу) в научном эксперименте. Eсли и напрямую, то все же не иначе, как в растождествлении с индикатором. Для чего оно требуется — о том несколько позже пойдет речь. Но уж ясно, что будь объект сам себе индикатором, ни в каком методе просто не было бы нужды. Знание об объекте физику тогда бы давалось как результат его же, объекта, самооткровения — а никак не ис-следования. Т.е. обращения к следам, какие испытуемый объект, точнее, испытание объекта оставляет на индикаторе. Стало быть, потребное знание ученый полагает “заключенным” не в объекте. Но и не там, где заставляет его наследить. Индикатор ведь не истину кажет — всего лишь глупую цифирь! А чтобы ее сделать умной, приобщить к “физическому смыслу” — на то и метод. Он, стало быть, учреждается как своего рода язык, точнее, как система универсальных правил, по каким показания индикатора “переводят” в свойства объекта и последнему приказывают на первом оставлять лишь те следы, что поддаются такому “переводу”. Так вот, “фразы” на этом языке физика и выдает за природные свойства самого объекта.
Но откуда у экспериментатора уверенность в том, что метод ему обеспечивает адекватность “перевода”? А она основывается на известной (пускай и не ему, а другому экспериментатору) связи устройства прибора с принципом его действия. А эта связь, в свою очередь, основывается на “познанном” тою же наукой свойстве какого-то другого (не изучаемого в данном эксперименте) природного объекта. Значит, и последний, в паре с другим индикатором, некогда подлежал другому эксперименту. Где их взаимосвязь обязана, опять же, методу! Коим она выведена — пропускаю посредующие звенья — из некоего третьего уже эксперимента. В каком…ну, и так далее. Что ж получается? Метод, будучи о себе спрошенным, кивает на эксперимент, тот — опять на метод, тот — на другой эксперимент…
Но, может, все эти кивки не по кругу ведут, а куда-то вглубь? Конечно, едва ли какой физик начнет «от Адама» — на свое дело ему тогда совсем не останется времени. Но ежели кто все-таки отважится нырнуть вглубь, то в роли Адама там, в глубине, обнаружит, скорее всего, Декарта. Это он взялся все сущее дедуцировать из тех положений, какие, по его уверению, всякому нетрудно представить – но какие на самом деле совершенно непредставимы2.
Ох, не надо вглубь! Мало того, что хлопотно это, так еще и зазря. Уж лучше вырулить на круг. Так оно спокойнее. К тому же как раз круговая слаженность кивков нам являет систему научного разума во всей ее красе. Насчет красы никакой иронии — система эта и вправду чудо как хороша! Безупречно была бы хороша, кабы вовсе не зналась со своим якобы объектом — ее красу он, право же, только портит! Имею в виду объект в его целостности — а не то, что из него методически “выфильтровывают” на индикатор. Другое дело, что среди подобных “фильтратов”, превышающих лабораторные числом и размерами, все мы, человеки (за исключением, быть может, каких-нибудь гималайских отшельников), теперь и живем — уж в этом смысле практика для научной истины очень даже критерий! Вот только истина эта никак не о природном мире — а о том, что самою же наукой создается!3 Проектирование артефактов — вот ее первейшее дело. Каковое, конечно, не обходится и без исследования, точнее, испытания оных на предмет их соответствия тому или иному проекту.
Итак, не познанию природы служит наука, а заселению земли и неба “выфильтрованными” из природы артефактами. Коль и вправду ее миссия такова, то она, похожа, близка к исчерпанию. Ради производства новых артефактов, тем паче ради исправного функционирования существующих, ей уж незачем развиваться — а значит, и просто оставаться самой собою. Для того хватает и прежних ее наработок. К тому же и они теперь компактно «упакованы» в своего рода блоки — операциональные алгоритмы. Так что на поприще технического прогресса достаточно умения орудовать такими блоками, не вникая в их «содержимое».
Но что, если наука нужна не только в качестве “производительной силы”? Нужна, разумеется, не всем. Но уж определенно тем, кто ею занят бескорыстно — т.е. пользу от этих занятий находит в них же самих. Безотносительно к тому, как они скажутся за пределами “физической реальности”. Безотносительно, рискну утверждать, даже и к той реальности, каковую числит объектом своих занятий. Коль оно так, то у научного творчества — со стороны, по крайней мере, “субъективной”, т.е. в восприятии его субъекта — есть кое-что общее с художественным. Ведь и художнику, даже нацеленному “во всем следовать натуре”, куда нужнее последней та реальность, какую он сам создает в качестве ее, натуры, изображения. Сравнение с искусством мне понадобилось еще вот для чего. Что произведение искусства сказывает, не тождественно тому, о чем сказывает. Подчас говорят, что есть у него тайна. Имеют в виду как раз несводимость его смысла к изображенной предметности — дескать, не в ней дело. К подобному суждению тем более склоняет явное несходство «физического смысла» с якобы соответствующей ему реальностью природы: а в ней ли дело?
Подхожу к самому для меня существенному доводу в пользу моего сомнения. Ключевым будет ранее приведенное словечко из статьи Липунова: гипотетический бог наукой “заподозрен”. Так вот, истину о природе физика не зрит в ней самой — а только под (или за) нею подо-зревает. Как разумею “в ней самой”? Да совсем по-обывательски — в чем и признаюсь безо всякого стыда! Чем природа на взгляд и на слух кажется — то, по моему убеждению, “она сама” и есть. По-обывательски же недоумеваю, например, от того, что природа солнечного света, о каком ведаю собственными глазами и кожей, никак мною не узнается ни в записи на спектрометре, ни в уравнениях Максвелла. Хотя и у того, и у другого есть, повторю, своя краса. Но уж определенно не та, что у солнца.
Зайди в иную лабораторию человек с улицы — да пускай даже из соседней лаборатории. Коль ему не подскажут, среди орудий “естествоиспытания” вовек он не сыщет пыточного ложа, в какое втиснуто само пытаемое естество.
А ежели оно размером в миллионные доли ангстрема, капкан для него требуется величиной с город.
Воистину, нет, кроме науки, другого такого института, коего содержание и форма — скажу точнее: объявленное содержание деятельности и действительная форма собственного бытия — столь вопиюще разнородны. На то обычно возражают, что, дескать, обыватель знается с преходящими явлениями природы, тогда как ученый — с ее вечными законами. Возражение совершенно несостоятельное: в горном пейзаже, в шуме морского прибоя видится и слышится тоже что-то вечное. И едва ли кто сумеет мне доказать, что “вечность”, методически “отфильтрованная”, реальнее и “вечнее” видной и слышной. Но вот возражение посерьезнее: предмет физики — не вещи природы, но природа вещей. Ну, так покажи мне, физик, эту самую природу вещей! Не знаю, как иной физик, а я в ответ на такое требование вынужден буду признать, что природа вещей либо вовсе безвидная, либо она видом совсем не такая, как вещи природы.
На том бы и успокоился, кабы физику, издавна мне привычную, почитал единственно верной. Но если верность понимать как адекватность предмету, то не находится оснований ее считать более верной в сравнении с физикой, например, античной. Той, конечно, до нашей далеко по части обеспечения технического прогресса. Но едва ли с последним как-то соотносится познание природы в ее нетронутой целостности. В том и дело, что природу вещей античная физика полагает не “экстрактом” из вещей природы, но неотъемлемой от вида самих этих вещей.
«И вот, замечает Аристотель… в произведении “фюсис” нам явлен не только плод или продукт, явлено “искусство” самой “фюсис”: спелый, зрелый, рослый, цветущий, умный вид того, что, по определению своей “фюсис”, спеет, зреет, растет, цветет, живет, мыслит… Бытие или “природа” каждого существа явствуют и непосредственно видны в нем, когда это существо находится…в полноте своих сил, когда оно полностью выразилось»4. «А потому, — делает вывод Аристотель... “фюсис” есть форма и вид...Аристотель не только видит “фюсис” существующей в форме, в “эйдосе”, но ...сам “эйдос”...он истолковывает как “фюсис”»5 Эйдос же, по Аристотелю, да и по Платону, есть видная идея — такой вид вещи, каким ее природа сполна себя изрекает. Суть вещи (личности, ситуации) сполна узнаваема по ее собственной яви, так что в последней мы находим безобманное выражение этой сути — так я понимаю главенствующий в античной культуре эйдетический критерий истины. А не притязающий на главенство, «смешанный» с критериями логическим и практическим и потому, так сказать, безымянный, он в ходу у всего рода человеческого — один только научный разум ему не дает ходу. «Общечеловеческое сознание утверждает мне, что кажется то, что есть на самом деле; философия же и наука, в лице большинства своих представителей, притязает изобличить это “кажется” в пустоте и обманчивости: кажется то, чего нет.»6. Критерий этот можно было бы поэтому счесть совсем обывательским, если бы его применение “в чистом виде” не требовало работы умо-зрения — работы умом, но не без участия зрения. Нацеленной, помимо всего прочего, от-личить то, что кажется, от того, что априорно мнится. Замечаю это вот к чему. Против «кажется» не годится тот обычный довод, что, дескать, кажется, будто Солнце ходит вокруг Земли. Таковой кажимости как раз нет! Эйдос Солнца, его умная кажимость — то, каким оно предстает моему взгляду здесь и теперь. Так вот, эйдетически я и знаю, что теперь оно здесь! А если и выражается его эйдосом какое движение, так это мне навстречу, по его лучам — а вовсе не поперек моего взгляда. О том же, которое поперек, сужу хотя и по-обывательски, но логически: тогда Солнце было там — теперь оно здесь; перемена места во времени есть движение; эрго, оно движется.
И как раз логический критерий истины, в паре с практическим, задает устроение научного разума по вышеозначенной мимической модели: кивок в сторону от сути — от той именно сути, какая имеется в виду. В самом деле, удостоверить суждение о вещи логически или практически — это умственно или действенно ее переиначить: свести либо это суждение к какому-нибудь заведомо верному, но относящемуся к другой вещи, либо саму вещь — к ожидаемому от нее эффекту, должному сказаться, опять же, на другой вещи. Таким образом, из самой сути того и другого критерия — каковая и состоит в том, чтобы от предмета мысли отвернуться в сторону чего-то иного — из того уж напрямую следует необходимость в индикаторе, не тождественном объекту. Она, выходит, для науки не так уж специфична. Другое дело, что лишь в науке оба критерия действуют безусловно — т.е. абстрагируется она от условий, в каких применение оных оправдано. Так, критерий практический хорош, коль достоверно, что эффект произведен именно этой вещью, а не какой иной. Научным же методом идентичность исследуемого объекта хотя и гарантируется, но не удостоверяется7. Критерий логический тоже неплох при том условии, что базовое суждение, к какому удостоверяемое апеллирует, само достоверно либо по общему мнению, либо по виду того, что оно имеет в виду — догматически либо, опять же, эйдетически. Основатели европейской науки Нового времени — она же современная и глобальная — справедливо противились господствующим в их времена догмам. Развитием и самим бытием наша наука немало обязана этому отрицательному пафосу. Да ведь не только этому. А еще и установке, весьма принципиальной для тех же основателей, особенно для Декарта: не верить собственным глазам и ушам. «”Теоретик звездного неба — замечает по этому поводу Г.Блуменберг, — впервые получает знание только тогда, когда, не глядя больше на небо, удаляется в свой зашторенный кабинет и развивает теорию; значение этого слова вряд ли можно возводить теперь к созерцанию, ибо оно означает связь методически обоснованных утверждений.”»8.
А в этом настрое подо-зревать, вместо того, чтобы просто зрить, не сказывается ли недоверие и Творцу Божьего мира? Все библейские религии славят щедрость Всевышнего на всякое благо. Религия же Нового Завета возвещает большее: Творец на истину щедр. “Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество от создания мира через рассматривание творений видимы” (Павел. Рим. 1:20). С одной стороны, неспроста наша наука родилась в христианском мире. С другой же, подсматриванием под творениями взамен рассматривания оных вынужден заниматься всякий деятель науки, что атеист, что правоверный христианин. В самой ее методичности на деле сказывается подозрение ее основателей насчет Творца: что-то главное в Своем замысле Он от нас утаил под явью вещей! Так собственным разумом (от Него же ведь полученным!) достанем истинную природу вещей из-под их обманчивой яви — был бы только метод! Ну, а коль дело за методом, то и разум на деле оказался не их собственным, а его же, методовым. Потому как методическое познание, в противоположность эйдетическому, по самой сути своей отчуждено от познающей личности. Ведь метод есть такой способ достичь определенной цели, точное следование которому гарантирует воспроизводимость целевых действий. Стало быть, способ, предполагающий взаимозаменяемость исполнителей. Индивидуальность каждого из них если и должно учитывать, то лишь в качестве генератора неконтролируемых помех. Вот и получается так, что если на входе в исследование научный разум еще как бы человеческий, как бы субъективный, то на выходе — как бы сверхлично сущий. Вот вам и бог!
Итак, проблематична годность физики в качестве естественной науки.
На поприще технического прогресса она, похоже, свое отработала.
С другой (или уж с третьей) стороны, не пристало пылиться на складе коллективно созданному шедевру под названием «Физическая картина мира» — уж больно он пригож! Хотя и неясно, на что. Но этого не уточняют, когда так говорят о всякой красе — пригожая сама по себе, «безадресно». Вот и опять напрашивается аналогия с искусством. Когда оно институционально обособилось от магии, а затем от религии, тогда и его нужность перестала сама собой разуметься. Вот и нужность вышеозначенного шедевра придется обосновывать заново — стоит только усомниться в верности его названия. Что поделаешь, эйдетически, т.е. в собственных формах научного разума природный мир никак не узнается! Ну что с того, что я осведомлен о «физическом смысле», допустим, уравнений Максвелла — самого, пожалуй, красивого, что есть в теоретической физике? Все равно, глядючи на них, непроизвольно вопрошаю: о чем это? Не в досаде вопрошаю, а в той особой зачарованности, какую испытываешь перед ликом тайны. Ежели какой смысл там и узнается — вернее, на Платонов манер припоминается — то уж скорее мета-физический. Вот и Гейзенбергу там видится некий «центральный порядок». Название, конечно, приблизительное — но поди скажи точнее! Музыка сфер? Иерархия «сил бесплотных»? Коль и вправду что-нибудь в этом роде, то понятна отмеченная Липуновым убогость научного разума — говоря по-искусствоведчески, скупость изобразительных средств. Самое важное всему роду человеческому Господь уместил в десяти Моисеевых заповедях и двух Христовых. Так неужель специально для научного разума припас что-то более раскидистое?
Так что же получается, «физическая картина мира» служит иконой Царствия Небесного? Версия эта меня самого, признаюсь, не очень убеждает. Куда более мне по душе высказанная Вячеславом Шевченко.
Физика получается, если все внутренние проблемы человека, возникающие
в игре его страстей, перенести вовне, в мир «природы» — туда, где их можно видеть,
осязать, испытывать и связывать внешним “законом”.9
Иначе говоря, служит физика символическим самовыражением/самопознанием человеческого духа. Но ежели и вправду оно так, то наука она – гуманитарная!
