Прощальная акустика
Вернейший признак поэзии – это когда слово само просится на уста.
Над нами трассы перелетных птиц.
Ничего вроде бы особенного - простая, безо всяких там «образов», констатация факта. Ну, трассы, ну, перелетных птиц. Мне-то что до них? А вот поди ж ты, как произношу, так радостью наполняюсь едва ли не телесной - как будто в нарзанную ванну окунулся!
И другой признак, не менее верный: как бы тихо ни произнес, хоть шепотом – звучит все равно громко! Видать – вернее, слыхать, - хорошая акустика туда каким-то образом уже «встроена». Одного этого стиха достаточно, чтобы в авторе оного признать поэта!
Володе ведома тайна русского слова. Нет, не в том смысле, что он ее разгадал – а в том, что слово ему является во всей своей тайне.
За свои 70 с небольшим написал он не очень-то много, едва на тоненькую книжку наберется. Помимо всего прочего опять же из-за того, что очень уж велик его пиетет перед явной ему тайной русского слова: не дай Бог всуе к нему прикоснуться! Оттого стихи у него рождаются только в те минуты, когда нельзя их не писать. Об этом самом «нельзя» дает ему знать, как правило, само слово: без спросу залезает в уши, садится на язык да так и не отстанет, покуда его пленник не потрудится другими словами создать подобающую ему акустическую среду. А должное, т.е. со-гласное с тем словом завершение труда узнается опять-таки на язык и на слух.
…качая свет и темень
Не помню, как этот стих начинался в черновом варианте (на месте того начала потому и ставлю многоточие). Помню только, что прежним началом ни я, ни, главное, сам автор не был доволен. И все искал замену. А когда свою находку мне показал, я аж ахнул! Нашел самое то, что надо: как бы качая…Это самое как бы, уже отмеченное дурной репутацией даже среди тех, кто прежде в разговоре его вставлял куда ни попадя, место в стихе нашло как нельзя более свое – как раз благодаря ему качение тут не только значится, а даже и слышится. По тому же критерию к месту оно пришлось и в таком стихе:
как бы вибрируя от ветра
Слаженность звучания со значением, на мой слух, виртуознейшая!
Как правило, повторю, от самого слова слышит Володя призыв к творчеству. Но однажды произошло в его жизни тяжкое из этого правила исключение: нельзя было тогда не писать просто потому, что под угрозой оказались его рассудок, телесное здоровье, а может, и сама его жизнь. Так на нем сказалась гибель в автокатастрофе необычайно одаренного 11-летнего мальчика, его сына. С тогдашним Володиным состоянием не справиться было ни лекарствам, ни заботе и вниманию со стороны близких ему людей. Не знаю, откуда и как пришла к нему весть о единственно возможном для него спасении от разрухи в душе и в теле.
К бумаге (или к экрану) припадают многие в тяжкие минуты их жизни. Но далеко не у всех в ходе писания кардинально меняется первоначальный его мотив: излить душу. Допускаю, почти даже уверен, что и Володе лист бумаги сперва был потребен как вместилище для этого самого излияния. Но кабы с этой целью он и был использован, излилось бы тогда на него то самое, что и теснилось в душе: горечь, тоска, отчаяние, а может, что и похуже. Так ведь нет же!
Ручеек все бежит, течет,
Огибая сапоги, холодя.
На себе коробок несет
Эта наша с тобой ладья
……………………
Омывает сапоги вода.
Облака закрывают синь.
Исчезает ладья в никуда.
Я стою у ручья один.
......................................
Ты не можешь ко мне – я могу лишь к тебе.
Как назвать место встречи – не знаю.
И давай среди звезд, как на бренной земле,
Мы луной как мячом поиграем
…………………………………..
Нам не нужно домой. И на шар голубой
Не дойдут ни улыбки, ни тени.
Только солнечный луч, зацепившись стрелой,
Донесет доброту и прощенье.
Кто стихи умеет читать ушами, а не только глазами и рассудком, тот ничего из вышеназванного тут не услышит: ни тоски, ни отчаяния, ни чего похуже…разве что горечь. Да и та не саднящая – какая-то, напротив, целительная горечь. В этом-то все и дело! Не излиянием души является творчество, а - пресуществлением того, что тяготило душу. Иначе какое ж оно творчество?! Да, русское слово тогда он сам призвал к себе в душу. Призвал, повинуясь, быть может, потребности ее излить. Но как только оно отозвалось, тут же дало ему знать, что не ради того на зов пришло – а чтобы ее, душу, исцелить. В точности по Баратынскому: болящий дух врачует песнопенье. Врачует – а не служит средством его, духа – покуда он болящий – самовыражения.
Хотя в стихах Володя себя, конечно, выражает. Но выражает – что? Свое мнение о себе – или настоящую свою суть, о какой он сам узнает как раз вследствие ее выражения в слове? Если первое, то занятие это попросту бессмысленное: ну, выдал на бумагу то, что про себя мнишь – и что с того? А если второе, то поэтом, наверное, и становится тот, для кого любовное общение со словом оказывается вернейшим способом познать себя. И Володя, полагаю, в том не исключение. Потребность в самопознании у многих пропадает на исходе юности. У Володи же она сохраняется и по сей день. Судя по всему – а прежде всего, опять-таки по его стихам, - не ослабнет она и впредь.
А уж читателю его стихов – сужу, разумеется, по себе – открывается в нем такое, о чем не узнать в бытовом общении с автором.
Погружаюсь как в воду в прошлое
И неспешно иду ко дну.
Это зелень монеты брошенной
Манит в темную глубину.
И наплывом вёсна и лета,
И зимы будоражащий слог,
И порывы осеннего ветра,
Что срывают последний листок.
Я приемлю тебя, осеннее,
Превратившее листья в шум.
Я прошу у небес прощения
И у близких того же прошу.
Выраженное тут состояние души до читателя доходит прежде, чем он доберется до последней строфы. Умиротворение там обозначается. Но слышится-то оно уже и в первой! Хотя при «глухом» прочтении (без включения слуха) иду ко дну и в темную глубину немудрено принять за выражение чего-то противоположного. Вот что со смыслом делает интонация!
«Умиротворение», впрочем, слово слишком общее, приблизительное. На что-то более точное наводят другие стихи:
Внимаю лепет лепестков
И сине небо сквозь ресницы.
Таковы они в прежнем варианте. Не помню, из каких соображений Володя его забраковал. Но уж определенно не из тех, что он, дескать, не по норме русской грамматики. Это смотря по какой норме. Современной - да, не соответствует. Зато во времена Пушкина винительный (а не дательный) падеж у дополнения к внимаю как раз и был нормой. Но Володя-то почему, спрашивается, ту архаическую тогда предпочел современной? Конечно, не потому, что она архаическая. По моему разумению, она более согласная с духом языка. Приставка в по значению противоположна вы. Если вынимаю – синоним к удаляю, то, стало быть, внимаю – к приемлю! Вот и в стихах речь идет не об устремлении разума (или чувства) к чему-то внешнему – как это понимается по современной норме – но о приятии этого внешнего как своего-внутреннего.
Так оно читалось в варианте, повторю, забракованном. Но для меня и он показателен как поэтическое выражение… нет, не столь выражение, сколь свершение силою слова того главного, чем Володина жизнь смолоду осмыслена. Не ошибусь, полагаю, коль это главное назову на библейский манер: наполниться днями.
Одно дело – безотчетно жить «внутри» сего дня (так, собственно, мы все и живем). Совсем иное – день минувший призвать в сей день, дабы его пережить заново, вглядываясь в его «облик» и вслушиваясь в весть, какую тогда он тебе принес. Я приемлю тебя, осеннее – приемлю как раз потому, что листья (древесные ли, календарные) оно превратило в вещий шум, о чем-то жизненно важном воз-вещающий.
В узорах желтых на зеленом
Кружить, устать, упасть в траву
Под сень осин, берез и кленов
И в небо прокричать: живу-у!
Есть ли в этом живу-у! со-гласие с просьбой у небес прощения? Почему же нет? Прощения-то от них ждешь на прощание - а когда со всем, под небесами тобою встреченным, прощаешься, тогда-то, как ни странно, с предельной полнотою этим и живешь! И дай Бог Володе в этом благодатном – вернее, благобратном - прощании с прожитым и впредь как можно дольше прожить. А почему оно благобратное – о том едва ли сумею сказать лучше Вячеслава Шевченко, замечательного (хотя и малоизвестного) мыслителя, чьей дружбы я удостоился в последние годы его жизни. Посему процитирую одно из его писем.
О прощальной перспективе я пишу безо всякой горечи. Неужто мы с тобой не обсуждали ее как лучшую из перспектив? Обратная перспектива богаче перспективы встречной (центральной) или параллельной (китайской). Я издавна ее строю и пестую…Представьте себе, например, что вас уже нет…А теперь допустим, что перед тем, как навсегда забрать, вас отпустили в сей мир еще на одно мгновение, чтобы «в последний раз» на него взглянуть. Запомнить, с чем именно вы расстаетесь…Такой, или примерно такой смысл укрывается, полагаю, за словами, адресуемыми обычно высочайшему искусству, — видеть мир sub specie aeteritas (под знаком вечности). Никто не умеет сказать, как выглядят обычные вещи с этой предельной точки зрения, но чувствуют все, кто причащался искусству…Существует, стало быть, некая визуальная форма, на которую можно сознательно настраиваться и переключаться по мере надобности. Ее-то я и называю прощальной. Такова, я полагаю, перспектива последнего взгляда, в какую встраиваются все вещи тогда, когда с ними расстаются навечно. Но пока твой час не настал, в той перспективе вещи не тают, а, напротив, источаются даром. Почему она и становится, так сказать, обратной: обнимает круговым строем дивных вещей.
У автора письма речь идет о форме визуальной, об особой оптике благобратного взгляда. Но ведь и слух может быть настроенным на благобрать. И как раз Володины стихи замечательный тому пример. На дни прожитые и ныне им проживаемые отзываются они прощальной акустикой.
